Историк - Страница 32

Последняя встреча в Загребе окончилась накануне, а я к этому времени успела переписать начисто домашнюю работу по истории. Отец хотел, чтобы я начала учить еще и немецкий, и я с радостью согласилась: не ради его настояний, а несмотря на них; я собиралась назавтра начать заниматься по книжке, купленной в магазине иностранной литературы в Амстердаме. На мне было короткое зеленое платье с желтыми гольфами, отец улыбался, вспоминая какой-то непонятный для меня дипломатический розыгрыш на утреннем совещании, и бутылки «наранхи» позванивали в сетке. Перед нами протянулся низкий каменный мостик через реку Костан. Я заторопилась туда, чтобы увидеть все первой, пока не подошел отец.

Недалеко за мостом изгиб реки скрывал ее от взгляда, а в излучине примостился крошечный замок, некий славянский «шато», размером не больше особняка, с лебедями, плававшими под стеной и чистившими перья на берегу. На моих глазах какая-то женщина в голубом халате открыла наружу верхнее окно, так что стекла в частом переплете мигнули на солнце, и вытряхнула пыльную тряпку. Под мостом теснились над глинистым обрывом молодые ивы, и ласточки влетали и вылетали из дырочек в отвесном береге под их корнями. В замковом парке я высмотрела каменную скамью (подальше от лебедей, которых все еще побаивалась) со склонившимся над ней каштаном. От стены замка к ней протянулась прохладная тень, а чистому костюму отца не грозила здесь никакая опасность, так что он мог просидеть дольше, чем собирался, и рассказывать, рассказывать…

— Пока я дома просматривал письма, — сказал отец, вытирая жирные после салями руки матерчатой салфеткой, — где-то на задворках сознания у меня зародилась мысль, не имевшая отношения к трагическому исчезновению Росси. Отложив письмо, описывавшее несчастье с его другом Хеджесом, я несколько минут чувствовал себя так дурно, что не мог сосредоточиться. Я ощущал, что попал в болезненный мир, скрывавшийся за знакомым мне академическим фасадом — в подтекст обычных исторических постулатов, которые считал непоколебимыми. В моем историческом опыте мертвые с достоинством покоились в земле, Средневековье полно было реальных, а не сверхъестественных ужасов, Дракула был красочной легендой Восточной Европы, воскрешенной виденными в детстве кинофильмами, а 1930-й год через три года ожидал прихода к власти Гитлера — ужаса, заслонявшего все прочие.

И вот на мгновенье я почувствовал себя больным или испорченным и рассердился на своего пропавшего наставника, завещавшего мне эти мерзкие фантазии. Потом мне снова вспомнился мягкий, сочувственный тон писем, и я устыдился своего предательства. Росси полагался на меня — на меня одного; если я откажусь верить ему из-за неких педантических принципов, мне его уже никогда не видать.

И еще что-то меня точило. Когда в голове немного прояснилось, я понял, что это воспоминание о молодой женщине, встретившейся мне в библиотеке всего два часа назад, хотя казалось, с тех пор прошел уже не один день. Я вспомнил необычайный блеск ее глаз, когда она слушала мои объяснения насчет писем Росси, ее по-мужски сдвинутые в задумчивости брови. Почему она читала книгу о Дракуле, выбрав для этого из всех столов мой стол, из всех вечеров — этот вечер, рядом со мной? Почему она заговорила о Стамбуле? Я был настолько потрясен прочитанным, что готов был простереть свою веру и далее, отвергнув мысль о совпадении в пользу чего-то более значительного. А почему бы и нет? Допустив возможность одного сверхъестественного события, следует принять и другие: это всего лишь логично.

Я вздохнул и взял со стола последнее из писем Росси. После него останется только просмотреть материалы, скрывавшиеся в безобидном с виду конверте, а дальше придется думать самому. Что бы ни означало появление той девушки — а скорей всего оно ничего особенного не означало, не так ли? — мне сейчас некогда было выяснять, кто она такая и почему разделяет мой интерес к оккультным знаниям. Странно было мне думать о себе как о человеке, интересующемся оккультными знаниями; да, по правде сказать, они нисколько меня не интересовали. Я хотел только найти Росси.

Последнее письмо, в отличие от остальных, было написано от руки — на разлинованных тетрадных листках, темными чернилами. Я развернул его.

«19 августа 1931 г. Кембридж, штат Массачусетс, США

Мой дорогой и злосчастный преемник!

Да, я невольно уверяю себя, что ты есть, что ты ждешь где-то, готовый спасти меня в день, когда жизнь моя рухнет в пропасть. И, получив новую информацию, в дополнение к той, которую ты уже — я верю — усвоил, я должен наполнить до краев эту чашу горечи. «Малое знание опасно», — говаривал мой друг Хеджес. Но его больше нет, и смерть его на моей совести так же верно, как если бы я открыл дверь, своей рукой нанес ему удар и потом стал звать на помощь. Конечно же, я этого не делал. Если ты продолжаешь читать, то не сомневаешься в моих словах.

Я же в конечном счете усомнился в собственных силах, и причина сомнений связана с несправедливой и ужасной кончиной Хеджеса. Я бежал от его могилы в Америку — почти буквально: я уже получил назначение и начал собирать вещи в тот день, когда посетил кладбище в Дорсете, где он покоится в мире. После переезда в Америку, разочаровавшего некоторых коллег в Оксфорде и, боюсь, сильно опечалившего моих родителей, я оказался в новом, более светлом мире, где семестр (я зачислен на три и буду добиваться возможности остаться еще) начинается раньше, а у студентов открытые лица и деловитый вид, чего не бывает у оксфордцев. Но даже здесь я не мог совершенно забыть о своем знакомстве с не-умершими. И в результате, как видно, он… или оно — не порвало знакомства со мной.